Carlos Pessoa Rosa

​

A cor e a textura de uma folha de papel em branco

​

Dedo indicador no nariz, o homem fuçou o buraco calmamente. Parou a ponta do dedo na frente dos olhos. Notou a estreiteza do campo visual, daí aproximar e afastar o dedo procurando o ponto de melhor foco. Estava envelhecendo. O cigarro deixou uma marca escura na unha e na pele ao redor dela. O corpo estranho foi analisado com a minúcia de um relojoeiro, como se fosse o primeiro. No fundo, a sombra de um homem não lhe despertou maior interesse.

​

Hábito antigo, gostava de passar o dia sentado no portão. Vez ou outra, ia bebericar na cozinha. Pinga de alambique, das boas, nunca desprezou. Aprendeu com o pai. Um gole só. Retornava esfregando as mãos e fazendo careta. Os olhos vermelhos e brilhantes fixavam o olhar no final da rua. Oferecia-lhe outro colorido. Há anos, aguardava da vida algo mais do que ser tetracampeão ou herói por ter sobrevivido às endemias, epidemias, desnutrição, doenças profissionais, atropelamentos e às chacinas. Mas um dia era imitação do outro: os mesmos rostos, indo e vindo, como o fole de um acordeão. O desemprego aumentado como praga. O tempo cada vez roubando mais o espaço. Construíram um prédio enorme na praça do bairro. Uma construção cheia de curvas e arcos. Dizia o italiano vizinho que imitavam a arte de sua cidade natal. Que importância teria se roubou o local onde ele jogava truco, xadrez e conversa fora? Desde então, o destino do italiano era uma velha cadeira de madeira no apertado da calçada. Gordo, as pernas inchadas transudam água.

​

Além das crostas, gostava de brincar com as palavras, frases e sintaxes. Elas permitiam o jogo, mantinham o pouco que restou de sua individualidade. Levavam personagens para a rua e traziam pessoas para personagem. Assim foi com a vizinha, uma húngara corpulenta, loira de olhos claros, ancas saltando do corpo. Os indícios não deixavam dúvidas: ela tinha um caso com o motorista de táxi. O homem era um nordestino calado pelo intemperismo da vida, sempre bem-trajado, gel no cabelo, com costeletas bem-aparadas e rosto arredondado. Não dispensava o sapato marrom e branco e o chapéu caído sobre a testa. Trazia uma cicatriz no lado direito do pescoço. Ficava carrancudo quando lhe perguntavam o motivo. Ele a valorizava. Poucos sabiam que foi provocada por um acidente ainda na infância. Foi estourar uma bombinha dentro de uma garrafa e um caco quase lhe cortou a jugular. Imaginavam fruto de valentia de nordestino, de algum acerto de contas, coisas da deusa Fama em seu castelo cheio de orifícios que assopravam novidades ao mundo. A mulher caiu nas graças dele. Essas coisas de paixão desenfreada, sem muita explicação, que acontecem em romances, mas também na vida. De repente, ela trocou de marido, de roupa e de sorriso.

​

Ele gostava de matutar coisas inúteis. Elas vinham e iam como os insetos que voejavam o lixo. O que mais poderia fazer um pobre morador de uma vila esquecida pelas autoridades? Água, algumas horas por dia. O córrego em frente mais parecia um esgoto ao ar livre. Sem aviso, cortavam a energia elétrica. Daí manter uma vela em lugares estratégicos na casa. A luz no rosto, esboços de objetos e o negrumoso imitavam um quadro à Oitocentos. Nessas horas, a palavra morte entrava em seu circuito. Arrepiava-se todo ao pensar na possibilidade de ser enterrado vivo. Avisou a mulher para colocar uma vela e uma caixa de fósforos no caixão quando partisse. Ela brincou com a seriedade dele, perguntou-lhe se queria alguns livros e revistas. Para quê? – pensou. As palavras ajuntavam-se em sua cabeça sem o mínimo esforço. Sua história de vida mudou tanto que não sabia mais o que era real e o que era imaginação. O velho álbum de fotografia trazia-lhe à lembrança uma infinidade de passados. Apesar disso, nunca o agradou escrever. Letras possuíam alma? Palavras pensavam? Duvidava... Sabia que elas nasciam, morriam e ressuscitavam... Cristo é uma palavra...

​

O gringo, o marido da húngara que se apaixonou pelo pernambucano, sabia tudo o que falavam de Cristo, conhecia cada sentido bíblico. Trabalhador exemplar, treinava brasileiros em uma multinacional. A guerra não lhe deu outra opção, era pegar ou largar. Perdeu dois filhos na viagem, foram lançados ao mar. Submergiam em sonhos. Ninguém soube como o caso da mulher chegou até o ouvido do homem. Um dia ele resolveu parar para conversar, falou de coisas fúteis. O tremor nas pálpebras parecia um aviso. O italiano não se cansava de dizer que na terra dele homem era homem, mulher era mulher – um pouco fora de época, hão de concordar –, e naquela situação alguém tinha de morrer. Mas a passividade do homem intrigava, o que levou os amantes a abusarem da sorte. Um dia tinha de acontecer. Aposentou os mandamentos. Sentiu ódio de Noé por ser um incluído, de Deus por ter abandonado Cristo à sua sorte, e matou os dois. Isso mesmo, o tiro entrou pela têmpora do amante. A mulher apanhou antes de morrer, estava cheia de hematomas. Talvez quisesse morrer assim, pelas mãos do marido.

​

Ser testemunha do caso passou a ser o assunto predileto. Fazia frio e garoava... Começava a narrativa dando um tom nebuloso e sombrio. Não fosse sua intuição e teria fugido da chuva. Mas algo lhe dizia para ficar um pouco mais no portão. Assim conseguiu os detalhes. Apresentou-se ao policial que primeiro chegou ao local. Foi logo dizendo que viu um homem cruzar a rua e jogar o revólver no córrego. Para ele, parecia tranquilo demais para alguém que acabava de matar. Frisou que o suposto assassino chegou a ajeitar a gola do paletó calmamente sobre o rosto para se proteger da chuva. Depois, desapareceu na esquina. Não, não estava perto quando ele atirou – o fato constou dos autos –, mas ouviu o estampido poucos minutos antes de o sujeito aparecer e jogar o revólver nas águas sujas do córrego.

​

A sombra e o ruído. Quase tudo na vida é consequência deles. A mulher retirava as roupas do varal para que não molhassem. Os pensamentos inúteis se foram com ela. A falta de ação e razão trouxe novos sons. A boca da mulher segurando o pregador, o pregador segurando a roupa, a roupa segurando o desejo. Há quanto tempo não trepavam? Um dia ela se queixou de dor, parou de reclamar do hábito que ele tinha de enfiar o dedo no nariz, meteu o seu na televisão e clique, desligou o botão do prazer. As bundas ficaram frias. Sentia falta do rosto bravo que ela lhe dirigia; do verde dos olhos que ficavam mais verdes ainda quando sentia raiva ou gozava. Estranho perceber essas coisas somente agora... Achava-a atraente, mesmo metida naquela roupa simples e desbotada. Cuidou dos filhos como ninguém. Não deitava enquanto não tivesse certeza de que estavam bem-acomodados e dormindo. Sobrava tempo para o marido. Adorava ser lambida, ouvir o barulhar da secreção na vagina e gemer baixinho. Não conversaram sobre o assunto. A velhice trouxe esses respeitos inúteis. Pensamentos... Mais passamento... O distanciamento imposto pelo tempo não o incomodava mais. Com a morte das palavras, apareceu um enorme abismo, cheio de murmúrios e sentidos, o que lhe permitiu brincar com as peças do jogo dos signos.

​

Quando se voltou, não havia mais crosta ou sombra. Somente a cena do crime. A mulher, não mais de quarenta anos, cabeça caída na janela, mantinha os olhos abertos, fixos no chão. Exangue. A pele mais clara que os cabelos. A cor e a textura de uma folha de papel em branco. Faltavam palavras ali. Levou um tiro no peito e outro na genitália. O sangue escorreu pela blusa, formou uma poça coagulada na saia, sobre o colo. Alguém colocou a fotografia da família no colo da húngara. Ao lado, faltava miolo na cabeça do homem. As pálpebras fortemente cerradas indicavam um último esforço para não ouvir o estampido. De nada adiantou. Foi carimbado também com um tiro nas partes baixas. Os corpos dos amantes ficaram em exposição quase um dia todo. O sangue misturou-se ao das manchetes dos jornais. Romantismo e guerra. Os pais evitavam que as crianças se aproximassem dos corpos, a morte era um segredo dos adultos. Os bombeiros vasculharam horas o córrego e não encontraram a arma.

​

Não fosse a vista e a chuva, poderia jurar que o assassino era o gringo. Mas sombra era sombra... Entrou para não se molhar. Ajudou a mulher a recolher as últimas peças do varal. Sem arma e testemunha ocular não havia como sustentar a autoria de um crime – se é que houve algum; sem palavras, nem a existência da narrativa é sustentável... Nada falou para a esposa...

 

Карлус Пессоа Роза

​

Цвет и текстура листа белой бумаги

​

Поднеся указательный палец к носу, мужчина спокойно почесал в ноздре. Затем поместил кончик пальца перед глазами. Обратил внимание на узость своего поля зрения и стал приближать и отодвигать палец в поисках наилучшего фокуса. Вот что значит стареть. Сигарета оставила тёмное пятнышко на ногте и на коже вокруг него. Странный объект был изучен с придирчивостью часовщика, как если бы появился впервые в жизни. В сущности, даже человеческая тень не вызвала бы у него большего интереса.

​

По давней привычке, мужчина любил проводить дни усевшись на пороге своего дома. Время от времени шёл выпить рюмочку в кухне. Хорошая водочка – ею он никогда не брезговал. Научился этому у отца. Один лишь глоточек. Возвращаясь из кухни, потирал руки и гримасничал. Покрасневшие и блестящие глаза смотрели куда-то в самый конец улицы. И мир представал в новом свете. Уже много лет он ждал от жизни чего-то большего, нежели выиграть четыре мировых Первенства по футболу или же стать героем, превозмогшим эндемии, эпидемии, недоедания, профессиональные заболевания, наезды машин и убийства средь бела дня. Однако дни походили друг на друга, как две капли воды: одни и те же лица, снующие туда-сюда наподобие мехов аккордеона. Безработица разрасталась, словно чума. С каждым днём время всё наглее обворовывало пространство. На площади его квартала выстроили громадный дом. Криволинейное здание, полное арок. Сосед-итальянец сказал, что строители подражали искусству его родного города. Разве важно было то, что захватили место, где он играл в домино, шахматы и болтал с друзьями в своё удовольствие. С тех пор судьбой итальянца стал старый деревянный стул, поставленный на узенькой мостовой. Итальянец был толстым, и его ноги раздулись от водянки.

​

Помимо костяшек, мужчина любил играть словами, фразами и знаками препинания. С ними можно было развлечься, в них заключалось то немногое, что осталось от его индивидуальности. Слова выводили персонажей из дому и приводили для них компанию. Так было с одной из соседок, фигуристой венгеркой, светлоглазой блондинкой с бёдрами круче некуда. По всем очевидным признакам, она встречалась с шофёром такси. Этот шофёр был с Северо-Востока: молчаливый вследствие тяжёлой жизни, всегда хорошо одет, волосы напомажены, подстриженные бакенбарды и кругловатое лицо. Как правило, он носил коричневые туфли с белыми вставками и шляпу, надвинутую на лоб. У него на шее, с правой стороны, был шрам. Когда кто-нибудь спрашивал почему, таксист замыкался в себе. Шрам был предметом его гордости. Немногие знали, что возник он случайно, ещё в детстве. Мальчишка взорвал начинённую порохом бутылку, и осколок стекла едва не перерезал ему сонную артерию. Соседи воображали, что шрам был результатом отваги таксиста, который хотел, наверное, свести с кем-то счёты – сказки божественной Славы, что живёт себе поживает в замке со множеством дырок, распускающих слухи по миру. Венгерка ему очень понравилась. Та самая вспышка необузданной страсти без особенных разъяснений, которая случается в романах, а иногда – и в реальной жизни. Внезапно она оставила мужа, сменила манеру одеваться и улыбаться.

​

Мужчина любил обдумывать бесполезные вещи. Такие мысли появлялись и исчезали, точь-в-точь как мухи роящиеся над мусорным баком. Чем ещё мог бы заняться бедный житель забытого властью района? Вода – лишь несколько часов в сутки. Ручей напротив больше походил на клоаку под открытым небом. Электроэнергию отключали без предупреждения. Отсюда необходимость расставить свечи в стратегических пунктах дома. Отсвет в лицо, контуры мебели и тьма-тьмущая напоминали картину в стиле XIX века. В эти часы слово «смерть» проникало в его жилище. Он весь содрогался, представляя себе возможность быть похороненным заживо. Известил жену, чтобы положила свечку и коробку спичек в гроб, когда придёт его время. Жена подшутила над серьёзностью этой просьбы, спросив, не положить ли ещё несколько книг и журналов. «Зачем бы?» – подумал он. Слова складывались в голове без малейших усилий. История его жизни настолько преобразилась, что ему больше не удавалось отличить действительное от воображаемого. Старые фото в альбоме напоминали несчётные события прошлого. Несмотря на это, ему никогда не хотелось стать писателем. У букв есть душа? Слова мыслят? Мужчина сомневался... Он знал, что слова рождаются, умирают и воскресают... Христос есть слово...

​

Гринго – супруг венгерки, которая влюбилась в таксиста из Пернамбуку – знал всё, что было сказано о Христе, проштудировал вдоль и поперёк всю Библию. Образцовый работник, он обучал бразильцев на межнациональном предприятии. Война не дала ему выбора: бежать или погибнуть. В пути он потерял двоих сыновей – тела были сброшены в океан. Сыновья являлись ему во сне, живые. Никто не знает, как слух об измене жены дошёл до его ушей. Однажды он решил прервать работу, заговорил о каких-то пустяках. Дрожь его век при этом выглядела как предупреждение. Итальянец неустанно твердил, что в его краях мужчина – это мужчина, а женщина – это женщина (понятие несколько устаревшее, согласитесь), и что в такой ситуации кто-то должен был умереть. Однако пассивность гринго интриговала, так что любовники злоупотребили своею удачей. Рано или поздно это должно было случиться. Гринго послал к чёрту заповеди. Почувствовал ненависть к Ною (за то, что был избранным) и к Богу (за то, что оставил Христа на произвол судьбы), и убил парочку счастливцев. Вот-вот: выстрелил любовнику прямо в висок. И избил женщину, прежде чем покончить с нею – всё тело было покрыто синяками. Может быть, ей хотелось умереть именно так, от рук мужа.

​

Случай, которому мужчина был невольным свидетелем, стал излюбленной темой его разговоров. Было холодно и моросил дождь... Он начинал рассказ мрачным и туманным тоном. Если бы не его интуиция, пожалуй укрылся бы от дождя. Но что-то подсказывало ему посидеть ещё чуть-чуть на пороге дома. Так и узнал подробности. Обратился к первому же полицейскому, прибывшему на место преступления. Сразу же заявил, что видел какого-то мужчину, который пересёк улицу и бросил в ручей револьвер. Он выглядел чересчур спокойным для того, кто только что совершил убийство. Добавил также, что предполагаемый убийца спокойно поднял воротник пиджака, чтобы прикрыть от дождя лицо, а затем свернул за угол. Нет, сам-то он не находился вблизи в момент выстрелов – этот факт занесли в протокол, – но слышал хлопки за несколько минут до того, как субъект подошёл к ручью и бросил револьвер в грязную воду. 

​

Тень и шум. Почти всё в этой жизни берёт в них начало. Жена снимала бельё с натянутой верёвки, чтобы оно не вымокло под дождём. Бесполезные мысли ушли вместе с нею. За недостатком действий и мыслей возникли новые звуки. Теперь жена держала во рту прищепку; эта прищепка означала бельё на верёвке, бельё же означало подавленное желание. Сколько времени они не ложились вместе? Однажды жена пожаловалась на боль, перестала критиковать его привычку чесать в носу, уткнула собственный нос в телевизор и – бац! – выключила канал наслаждений.  Её зад стал холодным, как лёд. С тех пор ему не хватало гневного выражения на лице жены, зелёного пламени глаз, которое разгоралось ещё сильнее когда она сердилась или достигала оргазма. Странно замечать эти детали только сейчас... Мужчина находил её привлекательной, даже в той простенькой и выцветшей одежде, которую она носила. Жена заботилась о детях, как никто на свете. Не ложилась спать, пока не убедится, что им хорошо и они уже спят. Уделяла внимание и мужу. Обожала, когда муж ласкал её языком, и тихонько стонала по мере того, как увлажнялось влагалище. Они не говорили о сексе. Старость принесла с собой эти ненужные церемонии. Мысли... И течение времени... Навязанное им отчуждение больше не волновало мужчину. Со смертью слов разверзлась огромная пропасть, полная шёпотов и намёков, и это позволило ему играть в домино скрытых символов.

​

Когда он обернулся, не было уже ни символов, ни теней. Только сцена убийства. Женщина, не старше сорока лет, лежала возле окна, открытые глаза уставились в землю. Мертвенно бледная. Кожа светлее волос. Цвет и текстура листа белой бумаги. Слова здесь были излишни. Один выстрел в грудь, другой – в причинное место. Кровь стекала по блузке, образуя запёкшуюся лужицу на юбке, под животом. Кто-то положил семейную фотографию на колени венгерки. Рядом лежал её любовник с простреленной головой. Веки стиснуты изо всех сил в последнем усилии, чтобы не слышать выстрела. Напрасный труд. Ему тоже выстрелили в тайные части. Тела любовников остались на виду почти целый день. Их кровь смешалась с газетными заголовками. Романтика и война. Родители запрещали детям приближаться к трупам; смерть была секретом для взрослых. Пожарные часами обшаривали дно ручья, но так и не нашли револьвер.

​

Не будь слабое зрение и дождь, мужчина поклялся бы, что убийцей был гринго. Однако тень есть тень... Он вошёл в дом, чтобы не промокнуть. Помог жене снять последнее бельё с верёвки. В отсутствие орудия и очевидцев преступления, личность убийцы установить не удалось. Да и был ли убийца? – Когда нет больше слов, даже существование самого рассказа вызывает сомнения... Жене-то он ведь ничего не сказал...